Управление мировоззрением. Развитый социализм, зре - Страница 47

В итоге столыпинских реформ ответственный электорат в России так и не был создан; вдобавок, после первоначального успеха количество желающих самостоятельности крестьян заметно пошло на убыль. Горьким разочарованием для Столыпина стала его инспекционная поездка в Сибирь, в ходе которой он убедился, что переселенцы, которые, по его замыслу, должны были создавать на новом месте крепкие фермерские хозяйства, снова, как капельки ртути, неудержимо собираются в общинные товарищества. Крестьяне, таким образом, страховались от возможных непредвиденных бедствий в условиях неведомого сурового края, бессознательно и безропотно повинуясь неистребимому духу сельской общины – древнему инстинкту предков.

Более того, по мнению некоторых историков и публицистов, (к числу которых принадлежит и С. Г. Кара-Мурза), реформы Столыпина явились одной из главных причин падения российской монархии и последовавших затем революции и братоубийственной гражданской войны. В этом нет ничего удивительного. Почти 90 % населения страны к началу XX века еще проживало в общине, но в связи со многими проблемами в деревне, вызванными различными обстоятельствами, крестьяне все чаще покидали деревню и уходили в город, где в это время наблюдался бурный рост капитализма. При этом новоявленные городские жители, освободившись от контроля односельчан, не становились свободными индивидуумами по европейскому типу, а оставались всего лишь прежними крестьянами, но без общинного догляда. Поэтому они интуитивно продолжали, словами Победоносцева, тянуться к опоре, и если не находили ее в среде своих новых братьев – пролетариев, то либо пускались во все тяжкие, либо становились братьями всевозможных радикальных революционных обществ, которыми кишела тогда Россия. В этом новом, враждебном и неустойчивом мире, полном зла, обмана, алчности, порока и жестокости, только родная община оставалась для бывших и остававшихся в ней крестьян островком смысла и покоя, единственной и надежной защитницей от голода, городских лихоимцев и беспросветной городской нищеты. Вот по ней и ударил Столыпин своей реформой, произведя раскол среди ее членов, возбудив в них подозрение и зависть друг к другу. Неудавшаяся попытка уничтожения последней опоры добра и справедливости, привычного коллективного крестьянского быта общины с круговой порукой и присущим ее членам ощущением собственной нужности, полноты и смысла жизни, поселила в душах крестьян брожение и смуту, глубокое недоверие к власти. Этим результатом в полной мере воспользовались агитаторы радикальных экстремистских партий, увлекая крестьян близкими и выстраданными идеями коллективного землепользования, но предлагавшимися уже под флагами социализма, а не самодержавия, так грубо посягнувшего на их мать-кормилицу. И крестьянская масса, которая веками свято хранила преданность царской власти, обвиняя в своих бедах исключительно местных господ-помещиков, их приказчиков «кровопийц», земских начальников и т. п., но только не самодержца, в течение считанных лет перестала эту власть поддерживать и стала если не ее врагом, то, во всяком случае, не осталась ее союзницей и защитницей. Именно поэтому революция 1917 года, в отличие от революции 1905 года, достигла своей цели – царский режим был ею уничтожен до основания.

Потом была гражданская война, НЭП и, наконец, коллективизация, кое-что заимствовавшая у общины, но окончательно ее и похоронившая. На этом наш краткий исторический экскурс заканчивается.

Особых доказательств типично общинных норм жизни и поведения советского человека и не требуется приводить – у каждого они на памяти. Это и разборка личных дел на всевозможных собраниях, и не только партийных, взятие «на поруки», распределение «по справедливости» путевок и прочего «дефицита», садоводческие товарищества, домкомы, доски почета и позора, кассы взаимопомощи – все это не изобретения коммунистов, а продолжение традиций русской общины. Сопровождало это нас всю нашу жизнь от детского сада до гробовой доски, и при этом мы всегда на себе ощущали недремлющее око коллектива. В отличие от рафинированного индивидуализма Запада и соответствующего строгого табу на вмешательство в частную жизнь, общине всегда и до всего было дело, вплоть до интимностей личной жизни общинников. Они считали своим долгом давать открытую оценку каждому хозяину – полезный ли он член общины или лентяй и иждивенец и делали они это безо всякого стеснения, всегда называя вещи своими именами.

Четвёртое лирическое отступление. В школьные годы, читая книжки английских писателей, того же Диккенса, я всегда удивлялся уважительному обращению людей «приличного круга» к людям презренным – пиратам, ворам, бомжам и т. д. Они так же, как и достойные граждане, именовались «джентльменами» и даже «сэрами». Такого рода публика в России всегда именовалась презрительно, не иначе как «ивашками безродными», «жиганами», «шаромыгами» и т. п. Тогда я это списал на счет традиционного английского чудачества. Только значительно позже я понял, что это почетное титулование всех без разбора литературных персонажей, включая «отбросы общества», вызвано вовсе не чудачеством джентльменов-писателей, а принципиально другой культурой отношений между людьми, не позволяющей уничижительных характеристик и требующей равно достойного отношения к человеку любых занятий и происхождения. И тогда же я понял, что эта же культура, к сожалению, за внешне очень приятной, лакированной вежливостью часто скрывает ледяное равнодушие, нежелание быть посвященным в чужие проблемы и еще большее нежелание делиться с кем-то своими.