Управление мировоззрением. Развитый социализм, зре - Страница 52

Третье трагикомическое отступление. Где-то весной 1991 года, когда по стране гордо шагал свободный от чего бы то ни было дух частного предпринимательства, довелось мне побывать в Харькове в командировке. Во время ожидания нужного мне автобуса на центральном автовокзале мое внимание привлек необычный плакат, броско выполненный обычной шариковой ручкой на куске обычного коричневого картона, неровно оторванного от упаковочной коробки. Крупными, кривыми, неровно заштрихованными буквами было начертано «Моментальная лотерея», а ниже, еще крупнее и еще кривее стояло «50 коп». Плакат незатейливо, сквозь пробитые в картоне отверстия, скотчем был прикреплен к бывшему черенку метелки, а тот, в свою очередь, тем же скотчем был приторочен к алюминиевой ножке обычного столовского столика со столетней из белого пластика. У столика стоял типовой столовский стул, на нем сидел молодой человек, а на его коленях ютилась юная девушка в очень короткой юбочке. Разумеется, они занимались амурными разговорами, мало обращая внимания на окружающих и совершенно не беспокоясь состоянием своего бизнеса. Время от времени проходящие внутрь вокзала граждане останавливались у этого столика, стоящего прямо у центрального входа в вокзал, открывали кошельки и давали деньги молодому человеку. Молодой человек, с явным неудовольствием отрываясь от приятной беседы, неторопливо брал деньги, давал сдачу и подвигал поближе к дававшему деньги коробку из-под обуви, наполненную ворохом разноцветных бумажек, свернутых наподобие барбарисок. Люди брали из коробки свернутую бумажку, разворачивали ее, тут же бросали ее под стол и спешили дальше по своим делам. Под столом стояла еще одна картонная коробка, но больших размеров, наполненная развернутыми, уже использованными бумажками. Заинтересованный этой картиной, я стал внимательно наблюдать за этим столиком, тем более что до прихода моего автобуса оставалась уйма времени. Бумажки из верхней коробки постепенно перекочевывали в нижнюю. И вот когда кучка бумажек в верхней коробке стала совсем маленькой, молодой человек что-то сказал девушке, та проворно соскочила с его колен, нагнулась под стол, к нижней коробке, набрала оттуда полные горсти развернутых бумажек, бросила их на стол и снова запрыгнула к молодому человеку на привычное место. Затем они открыто, совершенно не стесняясь сновавшей вокруг публики, проворно свернули бумажки и бросили их в верхнюю коробку.

Потрясенный увиденным, я огляделся по сторонам, но никаких качественных изменений в окружающем меня мире я не заметил: по-прежнему ярко светило весеннее солнце, в ласковых лучах которого оживленную беседу вели между собой два милиционера; народ торопился занять свои места в прибывавших автобусах и в воздухе ничем особенным не пахло, кроме привычных выхлопных газов, причудливо смешивавшихся с запахами распускавшейся природы. «Ну что ж, – подумал я тогда,– в добрый путь, господа приватизаторы, все у вас получится на верной, большой дороге Мамая. Народ хорошо подготовлен основательным, одуряющим либеральным промыванием мозгов и вполне созрел для добровольной передачи наследия отцов и дедов в цепкие лапки таких вот молодцов».

Геройский лозунг «Даешь!», склонность русских людей к авральному штурму, сменяющемуся затем мертвым штилем при выполнении любой, самой что ни на есть рутинной работы, не имеют никакого отношения к игровому азарту и уж тем более к склонности к легкой и быстрой наживе, а происходят от горькой прозы жизни. С. Г. Кара-Мурза так объясняет это широкое в русском народе явление:

«Советский рабочий еще нес в себе физиологическую память о временных ритмах крестьянского труда. Для него была характерна цикличность работы, смена периодов вялости или даже безделья и периодов крайне интенсивного вдохновенного труда типа страды («штурмовщина»). Слава богу, что психофизиологи труда в СССР во время поняли это и порекомендовали не ломать людей ради «синхронности».

Но в Германии тоже имелись рабочие из крестьян, которые точно так же несли в себе «физиологическую память» о сезонности сельскохозяйственных работ, однако с ритмичностью, с «синхронностью» работы в заводских цехах у них всегда было все в порядке. Природой этой русской особенности являются опять-таки суровые климатические условия проживания. Дело в том, и об этом пишут и сам Кара-Мурза, и Паршев, и многие другие, что русский крестьянин располагал экстремально коротким временем на выполнение равного со своим европейским коллегой объема сельскохозяйственных работ.

«Все это способствовало формированию в массе русского крестьянства целого комплекса отнюдь не однозначных психологических поведенческих стереотипов. Скоротечность рабочего сезона земледельческих работ, требующая почти круглосуточной тяжелой и быстрой физической работы, за многие столетия сформировала в крестьянстве свойства трудолюбия и быстроты в работе, способность к наивысшему напряжению физических и моральных сил».

В любую минуту, особенно во время уборки урожая, мог на несколько дней подряд зарядить непрекращающийся дождь, а когда небо наконец-то светлело, из него под вечер вполне мог повалить густой снег. Ночью тучки очень легко могли разойтись, освобождая место ясному месяцу и холодным звездам, и беспощадный трескучий мороз в одну ночь мог похоронить под чудесным белым саваном весь урожай, плод тяжелого многомесячного труда. Зимой же ни о каких сельхозработах нечего и думать – земля превращается в грязное пуленепробиваемое стекло толщиной 1,5 метра, которое можно взять только с помощью отбойного молотка. Вот почему наши бабушки, не останавливаясь, до упаду, пластались на огородах, как будто вот-вот наступит конец света и им так и не удастся воспользоваться плодами своих трудов.